Таня Танк

Анна Керн вошла в историю как адресат пушкинского стихотворения "Я помню чудное мгновенье". Она была добросердечной, немного восторженной женщиной, мечтавшей о взаимной любви. Но когда Анне было 17, отец-самодур поставил ее перед фактом: она выходит замуж за 52-летнего генерала Ермолая Керна.

Вот как сама Анна Петровна пишет об этом в "Воспоминаниях":

"Батюшка преследовал всех, кто мне мог открыть глаза насчет предстоящего замужества, прогнал мою компаньонку, сторожил меня как евнух, все ублажая в пользу безобразного старого генерала".

В браке Керн раскрылся как тиран, грубиян и ревнивец. Свидетельства Анны о выходках мужа скупы, но вот что я выловила, проштудировав ее воспоминания:

"Садится со мной в карету, не дает мне из нее выйти и орет на меня во всю глотку - меня-де видели, я-де стояла за углом с одним офицером. А как увидел мое возмущение, тут же прибавил, что ничему этому не поверил".

"Бедная моя дочка так испугалась громких воплей этого бешеного человека, что с ней сделался понос. Так что мне кажется, что хотя бы ради интересов ребенка нам лучше не жить вместе".

"Чего только не пришлось выстрадать бедному моему сердцу от грубого обращения, и когда я была беременной, и во время родов".

"Он рассказывает, будто Каролина была к нему неравнодушна. Какое преувеличенное мнение о самом себе и какого дурного мнения он о женщинах! Он воображает, что никто не может перед ним устоять".

"Судьба моя связана с человеком, которого я не могу хотя бы уважать. Скажу прямо - я его почти ненавижу".

С непонятной целью Керн ввел в дом своего молодого племянника и стал поощрять его ухаживания за Анной, которой это было в тягость. Он часто оставлял племянника наедине с женой и отправлял их на совместные прогулки, а как-то даже настоял, чтобы жена вместе с ним навестила молодого человека перед отходом ко сну... Зачем все это устраивалось, Анна Петровна не поняла, но какой-то подвох почувствовала.

Парадокс, но часто так оно и бывает: будучи  болезненно ревнивым, Керн полусознательно подталкивал жену к изменам. Вот фрагмент из ее воспоминаний:

"Он считает, что любовников непростительно иметь, только когда муж в добром здравии. Какой низменный взгляд! каковы принципы! У извозчика и то мысли более возвышенные! Вот какой этот почтенный, этот деликатный, это добрый человек, этот человек редких правил".

"...речь шла о графине Беннингсен. Муж стал уверять, что хорошо ее знает, что это женщина вполне достойная, которая всегда умела превосходно держать себя, что у нее было много похождений, но это простительно, потому что она очень молода, а муж очень стар, но на людях она с ним ласкова, и никто не заподозрит, что она его не любит. Вот прелестный способ вести себя. Как вам нравятся принципы моего драгоценного супруга?"

...Через 10 лет брака Анна решилась уйти от мужа. Развод он ей не давал, в деньгах отказывал. Вдобавок ее обобрал родной отец, который просадил и свое состояние, и ее приданое, пускаясь в разные коммерческие авантюры.

В 36 лет Анна влюбилась в… 16-летнего кадета, троюродного брата Александра Маркова-Виноградского. Через 3 года у них родился сын. Но только овдовев в 1841 году, она смогла обвенчаться со своим избранником. Александр, чтобы жениться, вышел в отставку, и они уехали в глушь, жили уединенно и бедно, но были очень счастливы. Анна Петровна писала:

«Бедность имеет свои радости, и нам всегда хорошо, потому что в нас много любви. Мы, отчаявшиеся приобрести материальное довольство, гоняемся за наслаждением души, чтобы обогатить себя счастием духовным».

Ей была чужда всякая меркантильность... наверно, ее даже можно назвать непрактичной. Она отказалась от солидной пенсии за мужа-генерала, от звания "ее превосходительство", она ничего не требовала от своего отца. В их семейной жизни были и очень бедственные времена - в один из таких периодов она продала самую большую свою ценность - письма к ней Пушкина...

С мужем они прожили без малого 40 лет. Вот выдержки из дневника Маркова-Виноградского:

«Какое высокое наслаждение, после тяжких трудов упасть на роскошную грудь жены, утонуть в нежности ее ласки, жарких поцелуях и забыться чудным, спокойным сном. И как радостно пробуждение! Всех нельзя сделать счастливыми, так надо сделать хоть кого-нибудь, следовательно, надо жениться и жениться по любви!»

«Только любовь, и занятия полезные, физические и умственные, делают человека довольным и счастливым. Здесь источник тем тайным радостям, которые так часто посещают трудолюбивого и любящего свою жену человека».

«Я сказал, что верен своей жене, и надо мною подшучивают. Мне кажется, что мало смыслу в распутстве. Несколько женщин скорее прискучат, чем одна любящая жена, потому что они не привязывают к себе духовно, а только горячат кровь».

«В семейной жизни ни один из супругов не должен другому делать ни выговоров, ни наставлений, то есть не должен оскорблять самолюбие, чтобы не охладить чувства и не сделать жизнь цепью пошлых неприятностей. Тот неблагоразумен, кто питает семейную жизнь ссорой».

«Благодарю тебя, Господи, за то, что я женат! Все надоедает кроме жены, и к ней одной я так привык, что она сделалась моей необходимостью. Какое счастье возвращаться домой, как тепло, хорошо в ее объятиях! Семейная жизнь, освещенная любовью, есть величайшее счастье — она уравновешивает все несчастья наши».

Анна Петровна пережила любимого мужа на 4 месяца и умерла, чуть не дожив до 80 лет.

"Вот для меня цена твоей красоты!" - орал Михаил Дубельт, избивая жену Наталью, младшую дочь Пушкина. На ее теле на всю жизнь остались следы от его шпор...

...Таша унаследовала пылкий и решительный характер отца, а его экзотическая внешность и красота ее матери слились в ней столь гармонично, что она прослыла "лучезарной красавицей".

По воспоминаниям романиста Загоскина, младшая дочь Пушкина была «высокого роста, чрезвычайно стройная, с великолепными плечами и замечательною белизною лица, сияла каким-то ослепительным блеском. Несмотря на малоправильные черты лица, напоминавшего африканский тип ее знаменитого отца, она могла называться совершенной красавицей».

И вот надо же, в 16 лет девушка прониклась взаимностью к Михаилу Дубельту - сыну пресловутого Леонтия Дубельта, шефа жандармов, который принес столько неприятностей свободомыслящим литераторам того времени и, конечно, Пушкину.

Мать и отчим Петр Ланской были против этого брака. Было известно, что жених вспыльчив, пристрастен к картам и мотовству.

Еще до свадьбы между Ташей и Михаилом случались ссоры, но любовные клятвы жениха неизменно растапливали сердце невесты. Да и то, что он на 13 лет старше почему-то внушало надежду, что он станет надежной опорой юной жене.

И вот, спустя год отговариваний, 17-летняя Таша стала госпожой Дубельт. И что же? Муж быстро просадил в карты все ее приданое - 28 тысяч.

Редкий день обходился без вспышки ревности и скандала, а скоро к ним добавились и избиения. Иной раз Таше приходилось надевать густую вуаль - и вовсе не для пущего шарма. А длинные рукава стали ее любимым фасоном.

Спустя 11 лет в дело вмешался сам Александр II и отчислил Дубельта из полка и отстранил от должности. Тот хорохорился и сказал Наталье, что разводится с ней. Тогда она уехала с двумя детьми (а был еще третий) к своей тете Александре Николаевне.

Но неистовый Дубельт прискакал вслед за ней и начал умолять о прощении. Наталья больше не желала его слушать. Тогда начались истерики и скандалы, пока его не выдворили из имения.

Развод был долгим и муторным. Наталья, получив право жить раздельно с мужем, колесила по Европе, пока не встретила принца Николая Вильгельма Нассауского. За 10 лет до этого они познакомились на балу в Санкт-Петербурге, и очень понравились друг другу.

И вот в 32 года Наталья вышла за него замуж. Ради этого ему пришлось отречься от прав на трон. Принц подарил жене титул графини Меренберг. У них родилось трое детей, и они прожили в счастье и любви почти 40 лет, вплоть до смерти принца.

Я давно ничего не писала в рубрику "Жизнь замечательных нарциссов", исправляюсь Расскажу о светском скандале 1839 года, в котором чувствуется рука "нашего" человека, и о судьбе жертвы этого скандала.

Огненная Кармен

В начале 1914 года поэт снова безумно влюблен. Оперная певица Любовь Андреева-Дельмас участвовала в «Русских сезонах» в Монте-Карло и пела в Петербурге. Ему тридцать четыре, ей тридцать пять, она замужем за певцом.

В первый же вечер Блок назвал ее «своим счастьем» в анонимном письме: «Я смотрю на Вас в „Кармен“ третий раз, и волнение мое растет с каждым разом. Прекрасно знаю, что я неизбежно влюбляюсь в Вас, едва Вы появитесь на сцене. Не влюбиться в Вас, смотря на Вашу голову, на Ваше лицо, на Ваш стан,– невозможно. Я думаю, что мог бы с Вами познакомиться, думаю, что Вы позволили бы мне смотреть на Вас, что Вы знаете, может быть, мое имя.

Я – не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе и которой нет никакого исхода. Думаю, что Вы очень знаете это, раз Вы так знаете Кармен (никогда ни в чем другом, да и вообще – до этого «сезона» я Вас не видел).

Ну, и я покупаю Ваши карточки, совершенно не похожие на Вас, как гимназист, и больше ничего, все остальное как-то давно уже совершается в «других планах» (дурацкое выражение, к тому же Вы, вероятно, «позитивистка», как все настоящие женщины, и думаете, что я мелю вздор), и Вы (однако продолжаю) об этом знаете тоже «в других планах»; по крайней мере когда я на Вас смотрю, Ваше самочувствие на сцене несколько иное, чем когда меня нет (думаю все-таки, что все это понятно художникам разных цехов и без теософии; я – не теософ).

Конечно, все это вздор. Кажется, Ваша Кармен – совершенно особенная, очень таинственная. Ясно, что молитва матери и любовь невесты от гибели не спасут. Но я не умею разделить – моя проклятая влюбленность, от которой ноет сердце, мешает, прощайте».

В тот же вечер он пишет ей второе письмо, тоже без подписи. «Я – не мальчик, я много любил и много влюблялся. Не знаю, какой заколдованный цветок Вы бросили мне, не Вы бросили, но я поймал. Когда я увидел Вас без грима и совершенно не похожей на ту, на Вашу Кармен, я потерял голову больше, чем когда я видел Вас на сцене… Я совершенно не знаю, что мне делать теперь, так же, как не знаю, что делать с тем, что во мне, помимо моей воли, растут давно забытые мной чувства».

Блок просит ее «обратить все-таки внимание на что-то большее», нежели любовное чувство, именно на то, что таинственно связывает их судьбы как художников: «…если бы и Вы, не требуя, не кокетничая (довольно с Вас!), не жадничая, не издеваясь, не актерствуя, приняли меня как-то просто, – может быть, и для Вас и для меня явилось бы что-то новое: для искусства».

Не найдя в продаже ее фотографий, поэт передал ей через швейцара просьбу сняться на фото. Указал более двадцати поз из спектакля, в том числе – где «в последний раз Кармен во всей обреченности и во всем великолепии,.. чтобы чувствовалась путаница кружев, золотистого платья, веер, каблуки, и, наконец, «кошачье сползание по столбу» смертельно раненной Кармен.

«Сама себе закон — летишь, летишь ты мимо, К созвездиям иным, не ведая орбит, И этот мир тебе — лишь красный облик дыма, Где что-то жжёт, поёт, тревожит и горит! И в зареве его — твоя безумна младость... Все — музыка и свет: нет счастья, нет измен... Мелодией одной звучат печаль и радость... Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.» (Любови Дельмас, 1914 г.)

В дневник он записал, что узнал, как ее зовут, где она живет, номер ее телефона. Ходил мимо ее дома, ждал – не выйдет ли она из подъезда. Все решилось в одну неделю.

21 марта, «…Днем я встретил ее. Она рассматривала афишу на Офицерской… Когда она пошла, я долго смотрел ей вслед».

22 марта. В Музыкальной драме встреча с дирижером, тот знает ее и готов познакомить. Более того: в антракте дирижер Малько говорит, что Андреева-Дельмас сама хочет с ним познакомиться.

Она узнала, что ее поклонник – известный поэт, ждет, что он подойдет, однако он не подходит, пробегает мимо и уходит из театра.

24 марта. Посланы розы.

25 марта. Через швейцара переданы написанные накануне стихи

26 марта. Посланы три тома «Собрания стихотворений» и записка: «Глубокоуважаемая Любовь Александровна. Простите мою дерзость и не откажитесь принять эти книги старых стихов; не для того, чтобы читать их (я знаю, что стихи в большом количестве могут оказаться нестерпимыми); но я, будучи поклонником Вашего таланта, хотел бы только поднести Вам лучшее, чем владею. Примите уверение в моем глубоком уважении и преданности Вам. Александр Блок».

27 марта Ее не было дома, он передал свое имя, номер телефона и просьбу позвонить. Во втором часу ночи она позвонила.

28 марта. Они встретились. Ее звонкий смех, открытые плечи, розы на груди, крепкие духи, его неловкость, пустынные улицы, темная Нева… В этот день были написаны «Ты – как отзвук забытого гимна…» и «О да, любовь вольна, как птица…»

29 марта. «Все поет».

Поэтический цикл «Кармен» был создан в течение двух недель. Как в январе 1907-го, когда так же залпом, в две недели, была написана «Снежная маска». Измученный «грустной жизнью» человек, которого душат «слезы счастья», готов позабыть о своей «черной и дикой судьбе»; он ловит «отзвук забытого гимна», воодушевлявшего его в прошлом, в нем воскресает «сладкая надежда» на лучшее будущее.

«Все – музыка и свет…» Посылая эти стихи певице, Блок говорил о причастности ее к тайным силам: «Вам этого никто про Вас не говорил, и Вы этого про себя, ни про меня – не узнаете и не поймете, верно, но это – так, клянусь Вам и в этом». Точно так же за семь лет до того он пытался внушить актрисе Волоховой, что она «непостижима миру дольнему». Два месяца после знакомства Блок и Дельмас неразлучны. Снова длинные прогулки, бесконечные телефонные разговоры.

«Она вся благоухает. Она нежна, страстна, чиста. Ей имени нет. Ее плечи бессмертны»; «Бесконечная нежность, тревога и надежды»; «Душно без памяти»; «Страстная бездна, и над ней носятся обрывки мыслей о будущем»; «Золотой, червонный волос – из миллионов единственный»; «Я ничего не чувствую, кроме ее губ и колен»; «Она приходит ко мне, наполняет меня своим страстным дыханием, я оживаю к ночи»… «она звонит ночью: „Я вас никогда не забуду, вас нельзя забыть. Переворот в моей жизни“»…

7 июня Блок уехал в Шахматово, «Кармен» - на гастроли. На склоне лет Л.А.Дельмас рассказывала: «Он говорил, что художник не может быть счастлив. Я с этим никак не соглашалась, любила все солнечное, светлое».

1 августа в дневнике Блока: «Уже холодею».

Через несколько дней: «Ночью даже не звонил к ней. Ничего, кроме черной работы, не надо». Еще десять дней спустя: «Ночью я пишу прощальное письмо».

Вот оно: «Я не знаю, как это случилось, что я нашел Вас, не знаю и того, за что теряю Вас, но так надо. Надо, чтобы месяцы растянулись в годы, надо, чтобы сердце мое сейчас обливалось кровью, надо, чтобы я испытывал сейчас то, что не испытывал никогда,– точно с Вами я теряю последнее земное. Только Бог и я знаем, как я Вас люблю. Позвольте мне прибавить еще то, что Вы сама знаете: Ваша победа надо мной решительна, и я сознаюсь в своем поражении, потому что Вы перевернули всю мою жизнь и долго держали меня в плену у счастья, которое мне недоступно. Я почти не нахожу в себе сил для мучений разлуки и потому прошу Вас не отвечать мне ничего, мне трудно владеть собой. Господь с Вами».

Но Дельмас взяла инициативу в свои руки – он сдался:

«Вечером я встретил Любовь Александровну и ходил с ней по улицам. Теперь уже она ищет повод для встречи – просит, посылает цветы".

«Л.А.Дельмас звонила, а мне уже было „ни до чего“. Потом я позвонил – развеселить этого ребенка».

В июле 1914 года «Кармен» несколько дней гостила у поэта в Шахматове. После этого он снова решил разорвать с ней отношения.

«Той недели, которую Вы провели в деревне, я никогда не забуду. Что-то особенное было в этом и для меня. И это еще резче подчеркнуло для меня весь ужас положения. Разойтись все труднее, а разойтись надо… Моя жизнь и моя душа надорваны; и все это – только искры в пепле. Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видели. Поздно».

Постепенно имя ее почти исчезло со страниц блоковских записных книжек. Блок поэтично и очень подробно описал их расставание:

Превратила всё в шутку сначала,
Поняла - принялась укорять
Головою красивой качала,
Стала слезы платком вытирать.

И зубами, дразня, хохотала,
Неожиданно все позабыв,
Вдруг припомнила все - зарыдала
Десять шпилек на стол уронив...

Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, чего-то ждала,
Проклинала, спиной повернулась
И, должно быть, навеки ушла...

Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело свое -
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела, как платье твое?

Между делом Александр сообщил матери: «Несчастная Дельмас всякими способами добивается меня увидеть». А через месяц, поддавшись воспоминаниям и улучив свободную минуту, стал разбирать «ящик, где похоронена Дельмас».

«Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья с этой женщиной. Слов от нее почти не останется. Я сжег некоторые записки, которые не любил, когда получал; но сколько осталось. И какие пленительные есть слова и фразы среди груды вздора. Шпильки, ленты, цветы, слова. И все на свете проходит. Как она плакала на днях ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся жестоко, увидев искру прежней юности на лице, молодеющем от белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы… Бедная, она была со мной счастлива»...

Их встречи еще продолжались. «Дважды на улице – Дельмас, чего-то требующая… А я ухожу от нее».

Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух,
Да, таким я и буду с тобой:
Не для ласковых слов я выковывал дух,
Не для дружб я боролся с судьбой.

Началась первая мировая война. Любовь Дмитриевна выучилась на курсах сестер милосердия и получила назначение в лазарет. Блок записал в дневник: «Поехала моя милая». Милая провела на войне девять месяцев, усердно работая в госпитале, ухаживая за тяжелоранеными, падая от усталости. Блок гордился своей «Бусей», тревожился, слал ей письма, гостинцы, газеты, книги, анонимно напечатал в журнале ее письма к нему.

Сам он служил табельщиком в инженерной части под Псковом, стоявшей в старинном дворянском имении, и писал ей оттуда: «Мои интересы здесь большей частью – кушательные, курительные и лошадиные... Я одичал. Нравственно расшатан...» Поэт Николай Гумилев, уезжая воевать, удивленно сказал Анне Ахматовой о Блоке: «Неужели и его отправят на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев!»

Из воспоминаний Л.Д. Менделеевой-Блок: «Несомненно, вся семья Блока и он были не вполне нормальны - я это поняла слишком поздно, только после смерти их всех. Особенно много ясности принесли мне попавшие мне в руки после смерти Марии Андреевны ее дневники и письма Александры Андреевны. Это все настоящая патология.»

В 1939 году, незадолго перед смертью, Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок написала, что сделала в своей жизни две непоправимые ошибки: «вышла замуж и не развелась».

Согласно официальной биографии, у Блока не было родных детей. Он их не хотел, писал в дневнике: «Пусть уж мной кончается одна из Блоковских линий. Хорошего в них мало.»

"Я задыхаюсь. Мы задохнемся все"

После Февральской революции Блок думал о том, что делать дальше: «Как же теперь русскому народу лучше послужить?» «Мне надо заниматься своим делом, надо быть внутренно свободным, иметь время и средства для того, чтобы быть художником».

Знакомый предложил Блоку стать редактором стенографического свода допросов и показаний, присутствовать на допросах подсудимых. Поэт успевал бегло записывать свои впечатления. Его дневниковые характеристики допрашиваемых довольно выразительны:

«Нет, вы только подумайте, что за мразь столько лет правила Россией! Как ужасно самое существование таких женщин, как фрейлина Вырубова, подруга императрицы и Распутина: они столь же отвратительны, сколь очаровательны; но, переведя это на язык будущего, на честный язык демократии, опоясанной бурей, надо сказать: как же очаровательность может соединяться с отвратительностью? Вырубова была только отвратительна».

«Века угнетения, социального и духовного рабства искалечили и ожесточили русского человека. В миллионах душ тлеет пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести»...

«Нового личного ничего нет,– пишет он Любови Дмитриевне,– а если б оно и было, его невозможно было бы почувствовать, потому что содержанием всей жизни становится всемирная Революция, во главе которой стоит Россия». «Как я устал от государства, от его бедных перспектив, от этого отбывания воинской повинности в разных видах. Неужели долго или никогда уже не вернуться к искусству?»

Власть попыталась собрать видных представителей столичной художественной интеллигенции. Пришло несколько человек: Всеволод Мейерхольд, Лариса Рейснер, художники Кузьма Петров-Водкин и Натан Альтман и два поэта – Александр Блок и Владимир Маяковский. Блок хотел работать с большевиками.

«Крылья у народа есть, а в уменьях и знаньях надо ему помочь» Ко всему, что окружало его в жизни, Блок применял только один критерий: музыкально это или немузыкально? Музыкальны были, по его мнению, – дух искания и творчества, движение, культура,как форма духовной энергии человечества, народ, революция. Немузыкальны – застой, реакция, механическая цивилизация, превратившаяся в орудие массового истребления человечества, власть олигархии, буржуазный строй.

«Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит «разорванный ветром воздух». Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью.

...Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но – это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда – о великом…«Мир и братство народов» – вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать…Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию».

Написав поэму «Двенадцать» и поставив точку, Блок сделал волнующую запись: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг… Сегодня я – гений». Это состояние: Erdgeist – Дух Земли, обращаясь к которому Фауст испытал страстное переживание творческой полноты бытия. В начале 1918 года Блок в споре поэтов страстно защищал Октябрьскую революцию. Его никогда не видели таким, он кричал: «А я у каждого красногвардейца вижу ангельские крылья за плечами!».

На следующий день Блок написал стихотворение «Скифы» и написал в дневнике по поводу Брестского мира: «Позор трех с половиной лет («война», «патриотизм») надо смыть. Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним. Если вы «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше.

И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток. Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся,– уже не ариец. Мы – варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ – будет единственно достойным человека».

По мнению Чуковского, именно гипертрофия чувствительности сделала Блока великим поэтом, она же его и погубила...

«Брезгливое чувство с годами только усиливалось в нем.
— Я закрываю глаза, чтобы не видеть этих обезьян, — сказал он мне однажды в трамвае.
— Разве они обезьяны?
— А вы разве не знаете? — сказал он со скукой.»

Революционно настроенная публика на концертах в Петрограде и Москве часто требовала читать «Двенадцать». Выступала Любовь Дмитриевна. С обнаженными руками, жестикулируя, резко вскрикивая, она металась по эстраде, прохаживалась, подбоченившись. Многим, наблюдавшим ее чтение в присутствии Блока казалось, что слушать ему было досадно и неприятно, но сам поэт говорил, что «Люба читает замечательно».

Сам не читал поэму никогда,– говорил, что не умеет, читал «Скифов» и свои старые стихи. Последнее выступление Блока в московском Политехническом музее запомнилось многим.

Все усугубилось глубоким творческим кризисом, депрессией, прогрессирующей болезнью. Поэт жаловался: «Я задыхаюсь! Мы задохнёмся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!» Последним воплем отчаяния стала прочитанная им в феврале 1921 года речь на вечере, посвящённом памяти Пушкина.

На протяжении 1918—1920 годов Блока, зачастую вопреки его воле, назначали и выбирали на различные должности в организациях, комитетах, комиссиях. Блок описывал своё состояние того периода словами «меня выпили», — так он писал в частном письме в январе 1919 года: «Почти год как я не принадлежу себе, я разучился писать стихи и думать о стихах…». Эти нагрузки окончательно расшатали его здоровье, у Блока развились астма, эндокардит, появилось явное психическое расстройство.

Целыми ночами он теперь сидел в кресле у круглого столика около печки. Люба:

«Я уговаривала его опять лечь, говорила, что ноги отекут - он страшно раздражался с ужасом и слезами: "Да что ты с пустяками! что ноги, когда мне сны страшные снятся, видения страшные, если начинаю засыпать...", при этом он хватал со стола и бросал на пол все, что там было, в том числе большую голубую кустарную вазу, которую я ему подарила и которую он прежде любил, и свое маленькое карманное зеркало, в которое он всегда смотрелся, и когда брился, и когда на ночь мазал губы помадой или лицо борным вазелином. Зеркало разбилось вдребезги»...

Блок яростно крушил посуду, мебель, разнес «мерзкую рожу» - гипсовый бюст Аполлона, на которого, по мнению многих, сам был похож, неоднократно просил уничтожить все экземпляры поэмы «Двенадцать».

Весной 1921 года Блок, по ходатайству Горького, попросил дать ему и жене выездные визы на лечение в Финляндию, но Ленин и Менжинский запретили ему выезд. 1 августа разрешение на выезд все же было подписано, но Горький узнал об этом от Луначарского только 6 августа, всего за день до смерти Блока. 7 августа 1921 года, после месяцев тяжелой болезни, поэт умер от воспаления сердечных клапанов. Ему было всего 40 лет.

За несколько дней до смерти по Петербургу прошёл слух: Блок сошёл с ума. Действительно, накануне смерти он долго бредил, одержимый единственной мыслью: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены. Однако, по свидетельствам Владислава Ходасевича, Блок умер в полном сознании. Проститься с ним пришло больше двух тысяч человек, гроб несли на руках шесть километров от дома до кладбища на Васильевском острове.

Несколько десятилетий спустя, после одиночного заточения в страшном тюремном карцере, по сталинской политической статье, Даниил Андреев напишет о Блоке, что «встречался с поэтом в своих видениях в 1949 году». В своей «Розе мира» он попытался проанализировать мистическую суть блоковского дара и всей его участи в целом.

«В осмыслении Блоком бунтующей эпохи спуталось всё: и его собственная стихийность, и бунтарская ненависть к старому, ветхому порядку вещей, и реминисценции христианской мистики, и неизжитая любовь к «разбойной красе» России, и смутная вера, вопреки всему, в грядущую правду...

«Двенадцать» – последняя вспышка светильника, в котором нет больше масла; это отчаянная попытка найти точку опоры в том, что само по себе есть исторический Мальстрём, бушующая хлябь, и только; это – предсмертный крик. Смерть явилась лишь через три с половиной года. Душевный мрак этих последних лет не поддается описанию. Психика уже не выдерживала, появились признаки её распада. Впрочем, ещё при жизни многие, встречавшие его, отзывались о нём как о живом трупе...

...В 1949 году обстановка моего тюремного заключения оказалась способствующей тому, что впечатления от новых ночных странствий с ним вторглись уже и в дневную память. Блок мне показывал Агр (ад). Ни солнца, ни звёзд там нет, небо чёрно, как плотный свод, но некоторые предметы и здания светятся сами собой – всё одним цветом, отдалённо напоминающим наш багровый... Избавление принёс ему Рыцарь-монах, Владимир Соловьев; и теперь всё, подлежащее искуплению, уже искуплено. Испепелённое подземным пламенем лицо его начинает превращаться в просветлённый лик.»