Таня Танк

Еще одна блестящая работа Олега Даля — роль Лаевского в фильме Иосифа Хейфеца «Плохой хороший человек» по повести Чехова «Дуэль». Это история столкновения порочного, «беспутного», при этом очень жалкого и «бедненького» Ивана Лаевского и жестокого, мегапринципиального и фанатично целеустремленного фон Корена (Высоцкий).

Если Лаевский вызывает в нас гамму эмоций от сочувствия до презрения, то чувства, испытываемые к фон Корену, несколько сложнее и... непонятнее. Не знаю, как вас, но меня, еще ничего не знавшую о нарциссах и психопатах, это человек всегда пугал. За логичностью и внешней правильностью его речей интуитивно чувствовалось что-то чудовищное, кошмарное. Сейчас, вооружившись теорией, я понимаю, что Чехов рассказал нам о столкновении двух нарциссов. Мнимо ничтожного, «сверхчувствительного» Лаевского и грандиозного фон Корена — по сути, социопата.

Несмотря на то, что Лаевский и фон Корен выглядят антиподами — они совершенно одинаковы по сути своей. Оба эгоцентричны, лишены эмпатии, высокомерны по отношению к окружающим, склонны к эксплуатации и аддикциям. И даже «распутство» Лаевского и асексуальность фон Корена — на самом деле явления одного порядка.

Разберем сначала Лаевского, а в следующем посте вырулим к сути их конфликта с фон Кореном.

В образе Лаевского Чехов очень достоверно рисует нам психологию мнимо ничтожного нарцисса. Который весь такой страдающий, мятущийся, непонятый, вечно на мели, вечно с проблемами... Ну нельзя не пожалеть, не взять под крыло, не обогреть, не снять последнюю рубаху.

Меж тем, мнимо ничтожный нарцисс лишь ведет себя как ничтожный, но таковым себя вовсе не считает. Осознает он это или нет, но его прибеднение — насквозь манипулятивно. Эту тактику он интуитивно усвоил еще в детстве: прикинуться плесенью - и выкружить все, что ему надо: деньги, внимание, любовь, поддержку, снисхождение... Мнимо ничтожного нарцисса хлебом не корми, а дай посамоуничижаться и толкнуть проникновенный спич о своем духовном возрождении, которое скоро непременно свершится — конечно, с вашей помощью:

«Лаевский сел рядом с Самойленком и сказал с искренним увлечением:
- Я пустой, ничтожный, падший человек! Воздух, которым дышу, это вино, любовь, одним словом, жизнь я до сих пор покупал ценою лжи, праздности и малодушия. До сих пор я обманывал людей и себя, я страдал от этого, и страдания мои были дешевы и пошлы. Временами я сам ненавижу и презираю себя. Я рад, что ясно вижу свои недостатки и сознаю их. Это поможет мне воскреснуть и стать другим человеком. Голубчик мой, если б ты знал, как страстно, с какою тоской я жажду своего обновления.
И, клянусь тебе, я буду человеком! Буду! Не знаю, вино ли во мне заговорило, или оно так и есть на самом деле, но мне кажется, что я давно уже не переживал таких светлых, чистых минут, как сейчас у тебя».

Лаевский привык жалиться на свое положение всем кому можно. Он готов дать «унизительную телеграмму» матери, с которой не общается уже два года — затем, чтобы она выслала ему денег. Даже фон Корена он пытается пробить на жалость:

«- В последнее время мое здоровье сильно пошатнулось. Прибавьте к этому скуку, постоянное безденежье, отсутствие людей и общих интересов...»

Итак, Чехов рисует нам Лаевского «молодым человеком лег двадцати восьми, худощавым блондином, в фуражке министерства финансов». В анамнезе у него ранний сексуальный старт (13 лет), несколько «любовей», брошенный юридический факультет университета и переход на филологический. Но и там Лаевский, как я поняла, не доучился, поскольку в очередной раз влюбился — на этот раз в замужнюю Надежду Федоровну (Максакова), увлек ее нарциссической трескотней об идеалах и сманил с собой на Кавказ. Вот как сам Лаевский об этом рассказывает:

«Полюбил я замужнюю женщину; она меня тоже... Вначале у нас были и поцелуи, и тихие вечера, и клятвы, и Спенсер, и идеалы, и общие интересы... Какая ложь! Мы бежали, в сущности, от мужа, но лгали себе, что бежим от пустоты нашей интеллигентной жизни.
Будущее наше рисовалось нам так: вначале на Кавказе, пока мы ознакомимся с местом и людьми, я надену вицмундир и буду служить, потом же на просторе возьмем себе клок земли, будем трудиться в поте лица, заведем виноградник, поле и прочее. (…) я почувствовал себя банкротом с первого дня. В городе невыносимая жара, скука, безлюдье, (…) чуждые люди, чуждая природа, жалкая культура - все это, брат, не так легко, как гулять по Невскому в шубе, под ручку с Надеждой Федоровной и мечтать о теплых краях. Тут нужна борьба не на жизнь, а на смерть, а какой я боец? Жалкий неврастеник, белоручка. С первого же дня я понял, что мысли мои о трудовой жизни и винограднике - ни к черту.
(...)
Я прожил с нею два года и разлюбил... То есть, вернее, я понял, что никакой любви не было... Эти два года были - обман».

Какой показательный монолог! Здесь мы видим и грандиозные нарциссичесские фантазии, и нарциссическую идеализацию, сменившуюся полным обесцениванием...

Быстро обрыдла Лаевскому и госслужба. На которой он в своих грандиозных мечтах вроде как рассчитывал приносить пользу Отечеству. Более чем прохладное отношение Лаевского к служебным обязанностям Чехов иллюстрирует следующим фрагментом:

«- Сейчас, голубчик, - мягко сказал Лаевский и пошел отыскивать чернильницу; вернувшись к окну, он, не читая, подписал бумаги и сказал:
- Жарко!
- Да-с. Вы придете сегодня?
- Едва ли... Нездоровится что-то. Скажите, голубчик, Шешковскому, что после обеда я зайду к нему».

Итак, документы подписываем не глядя, службу прогуливаем, ибо жарко и нездоровится, а вот пойти играть в карты к Шешковскому — на это и здоровья хватает, да и жара вроде не такая уж сильная...

В данный момент «разлюбивший» и наделавший кучу долгов Лаевский озабочен тем, чтобы смыться из городка. Непроходящий нарциссический свербеж в одном месте, вечная охота к перемене мест (как наивная попытка убежать от внутренней пустоты, расцветить свое унылое существование, найти землю обетованную и идеальный идеал) обостряется, когда он получает телеграмму о смерти мужа Надежды Федоровны. Но он скрывает от сожительницы эту новость, поскольку понимает, что отвертеться от венчания в этом случае будет трудно. Нет, можно, конечно, не венчаться, но как же быть с маской социальной нормальности? На их сожительство в городке и так смотрят неодобрительно, сейчас же они рискуют стать изгоями.

Но вести подругу под венец Лаевскому не хочется, и он сплетает для своего «лучшего друга», военного доктора Самойленко (Папанов) — и самого себя! - сказочку о том, что он отправится в Питер, раздобудет денег, уплатит долги и вызовет к себе Надежду Федоровну. Нарцисс Лаевский опять расфантазировался на свою любимую тему: какой я благородный.

А новая тема идеализации уже готова — будущая жизнь в Петербурге.

«- Бежать надо! (…) Туда, на север. К соснам, к грибам, к людям, к идеям... Я бы отдал полжизни, чтобы теперь где-нибудь в Московской губернии или в Тульской выкупаться в речке, озябнуть, знаешь, потом бродить часа три хоть с самым плохоньким студентом и болтать, болтать...
А сеном-то как пахнет! Помнишь? А по вечерам, когда гуляешь в саду, из дому доносятся звуки рояля, слышно, как идет поезд...»

И еще:

«Ему казалось, что он виноват перед своею жизнью, которую испортил, перед миром высоких идей, знаний и труда, и этот чудесный мир представлялся ему возможным и существующим не здесь, на берегу, где бродят голодные турки и ленивые абхазцы, а там, на севере, где опера, театры, газеты и все виды умственного труда. Честным, умным, возвышенным и чистым можно быть только там,
а не здесь. Он обвинял себя в том, что у него нет идеалов и руководящей идеи в жизни, хотя смутно понимал теперь, что это значит.

Два года тому назад, когда он полюбил Надежду Федоровну, ему казалось, что стоит ему только сойтись с Надеждой Федоровной и уехать с нею на
Кавказ, как он будет спасен от монотонности и пустоты жизни: так и теперь он был уверен, что стоит ему только бросить Надежду Федоровну и уехать в Петербург, как он получит все, что ему нужно.

- Бежать! - пробормотал он, садясь и грызя ногти. - Бежать!»

Бедный, вечно мятущийся, вечно недовольный тем, что имеет, вечно фантазирующий и вечно обесценивающий все и вся нарцисс...</b>

«Разлюбив» Надежду Федоровну, Лаевский изводит ее равнодушием (я бы даже сказала, отвержением), придирками и отлучением от тела (это читается между строк):

«Когда он вернулся домой, она, уже одетая и причесанная, сидела у окна и с озабоченным лицом пила кофе и перелистывала книжку толстого журнала, и он подумал, что питье кофе - не такое уж замечательное событие, чтобы из-за него стоило делать озабоченное лицо, и что напрасно она потратила время на модную прическу, так как нравиться тут некому и не для чего. И в книжке журнала он увидел ложь. Он подумал, что одевается она и причесывается, чтобы казаться красивой, и читает для того, чтобы казаться умной».

Обратим внимание на весьма показательные нарциссические проекции: как сам Лаевский занят тем, чтобы казаться умным, благородным, думающим и т.д. - так и Надежде Федоровне он приписывает то же самое.

А вот еще пример нарциссической проекции:

«Что такое Ромео и Джульетта в сущности? Красивая, поэтическая, святая любовь - это розы, под которыми хотят спрятать гниль. Ромео - такое же животное, как и все».

Это — из той же оперы, что и «таких людей, как в книге Тани Танк — 90%, и вы сами такие же, только скрываете», «каждый мечтает попасть на оргию»
(перл из недавнего диалога Алисы Сергеевой с сетевой триадницей) и т.д.

«Когда она с озабоченным лицом сначала потрогала ложкой кисель и потом стала лениво есть его, запивая молоком, и он слышал ее глотки, им овладела такая тяжелая ненависть, что у него даже зачесалась голова. Он сознавал, что такое чувство было бы оскорбительно даже в отношении собаки, но ему было досадно не на себя, а на Надежду Федоровну за то, что она возбуждала в нем это чувство, и он понимал, почему иногда любовники убивают своих любовниц».

Непонятная болезнь Надежды Федоровны (мне кажется, явно психосоматического происхождения) совсем не беспокоит Лаевского.

«Надежда Федоровна была чем-то больна. Самойленко говорил, что у нее перемежающаяся лихорадка, и кормил ее хиной; другой же доктор, Устимович находил, что у нее женская болезнь, и прописывал согревающие компрессы.

Прежде, когда Лаевский любил, болезнь Надежды Федоровны возбуждала в нем жалость и страх, теперь же и в болезни он видел ложь. Желтое, сонное лицо, вялый взгляд и зевота, которые бывали у Надежды Федоровны после лихорадочных припадков, и то, что она во время припадка лежала под пледом и была похожа больше на мальчика, чем на женщину, и что в ее комнате было душно и нехорошо пахло, - все это, по его мнению, разрушало иллюзию и было протестом против любви и брака».

Какой удар по фантазиям нарцисса. «Возлюбленная» оказалась не вечно улыбающейся и беспроблемной Барби, а живой женщиной, которой свойственно болеть, худеть, полнеть, стареть...

Вскользь Чехов сообщает об явно токсичной обстановке, царящей в доме Лаевского и Надежды Федоровны, причину которой она видит в себе:

«Она радовалась, что Лаевский в последнее время был с нею холоден, сдержанно-вежлив и временами даже дерзок и груб; на все его выходки и презрительные, холодные или странные, непонятные взгляды она прежде отвечала бы слезами, попреками и угрозами уехать от него или уморить себя голодом.

Теперь же в ответ она только краснела, виновато поглядывала на него и радовалась, что он не ласкается к ней. Если бы он бранил ее или угрожал, то было бы еще лучше и приятнее, так как она чувствовала себя кругом виноватою перед ним. Ей казалось, что она виновата в том, во-первых, что не сочувствовала его мечтам о трудовой жизни, ради которой он бросил Петербург и приехал сюда на Кавказ, и была она уверена, что сердился он на нее в последнее время именно за это.

Когда она ехала на Кавказ, ей казалось, что она в первый же день найдет здесь укромный уголок на берегу, уютный садик с тенью, птицами и ручьями, где можно будет садить цветы и овощи, разводить уток и кур, принимать соседей, лечить бедных мужиков и раздавать им книжки; оказалось же, что Кавказ - это лысые горы, леса и громадные долины, где надо долго выбирать, хлопотать, строиться, и что никаких тут соседей нет, и очень жарко, и могут ограбить. Лаевский не торопился приобретать участок; она была рада этому, и оба они точно условились мысленно никогда не упоминать о трудовой жизни. Он молчал, думала она, значит сердился на нее за то, что она молчит».

Кстати, осознает это Лаевский или нет, но он, по сути, подкладывает Надежду Федоровну под полицмейстера Кирилина, который затем шантажирует женщину разглашением тайны и добивается от нее еще двух свиданий (по сути, насилует ее), в то же время распуская о ней в городке грязные слухи.

В фильме Хейфеца хорошо показано, как Лаевский бросает Надежду Федоровну в темном переулке наедине с Кирилиным, а сам бежит играть в карты. Неужели Лаевский не осознает, что подвергает женщину опасности — по меньшей мере, настойчивых домогательств? Ведь он прекрасно видит, что на его подругу облизываются и Кирилин, и молодой сын местного предпринимателя Ачмианов. Лаевский даже устраивает по этому поводу безобразную сцену на пикнике, прилюдно бросая ей обвинение в том, что Надежда Федоровна ведет себя как кокотка.

Почему же Лаевский создает ситуации, благоприятные для «поклонников» Надежды Федоровны? Нет ли у него подспудно мысли, что в случае ее измены у него появятся веские основания ударить себя пяткой в грудь, растрезвонить всем о поруганной любви и, сморкаясь в платок, укатить в Питер?..

Но чтобы уехать, нужны деньги. Сам Лаевский должен кому только можно, поэтому с нарциссической наглостью он перевешивает неприятное дело поиска денег на своего «друга» Самойленко. Нарцисс ловчит в своем духе: сам заварил кашу, а расхлебывать ее хочет заставить других.

И не просто других, а «лучшего друга»! Те, кто считает, что с нарциссом можно дружить, и что есть горстка людей, к которым он будет хорошо относиться, пусть и ненавидя весь мир - обратите особое внимание на отношения Лаевского и Самойленко. И поймите, что это опасное заблуждение.

В отношении Лаевского к «лучшему другу» наглядно раскрывается нарциссическая эксплуататорская суть. Интересно, что нарциссы любят «дружить» именно с такими, то есть, с нормальными, духовно здоровыми людьми
(вспомним тесное общение Печорина с Максимом Максимычем, Зилова с официантом Димой).

«Несмотря на свою неуклюжесть и грубоватый тон. Это был человек смирный, безгранично добрый, благодушный и обязательный. Со всеми в городе он был на "ты", всем давал деньги взаймы, всех лечил, сватал, мирил, устраивал пикники, на которых жарил шашлык и варил очень вкусную уху из кефалей; всегда он за кого-нибудь хлопотал и просил и всегда чему-нибудь радовался. По общему мнению, он был безгрешен, и водились за ним только две слабости: во-первых, он стыдился своей доброты и старался маскировать ее суровым взглядом и напускною грубостью, и, во-вторых, он любил, чтобы фельдшера и солдаты называли его вашим превосходительством, хотя был только статским советником».

После этого описания становится ясно, что «дружба» с Самойленко так привлекательна для Лаевского тем, что Александр Давидыч — распрекрасный дилер нарциссического ресурса. Чехов пишет, что «Лаевский напоминал ему беспомощного ребенка». Ну как этому великовозрастному дитяти не присосаться к человеку, который дает взаймы, лечит, хлопочет и мирит. В эксплуатации и многочасовом приседании на уши и состоит дружба нарцисса. Но вот попробовал бы Самойленко обратиться к Лаевскому с просьбой о помощи, или же просто высказать ему «печаль своей души» — увидел бы, каким скучным бы стало лицо «друга» и как бы он заспешил по неотложным делам.

А Лаевский просто заколебывает Самойленко своей рефлексией в режиме нон-стоп. Словесный понос Лаевского почти не прекращается, и он бесцеремонно вламывается к «другу» посреди ночи, будит его, требует вина и опять рассуждает-рассуждает-рассуждает. Бедный, наполовину спящий Самойленко держится из последних сил. Но держится. Ему очень-очень жаль «бедненького» Лаевского. Как можно оттолкнуть своим равнодушием столь глубоко страдающего человека!..

«Лаевский влез в окошко и, подойдя к Самойленку, схватил его за руку.

- Александр Давидыч, - сказал он дрожащим голосом, - спаси меня! Умоляю тебя, заклинаю, пойми меня! Положение мое мучительно. Если оно продолжится еще хотя день-два, то я задушу себя, как... как собаку!
- Ox, ox... - вздохнул Самойленко, зажигая свечу. - Боже мой, боже мой... А уже второй час, брат.
- Извини, но я не могу дома сидеть, - сказал Лаевский, чувствуя большое облегчение от света и присутствия Самойленка.
- Ты, Александр Давидыч, мой единственный, мой лучший друг... Вся надежда на тебя. Хочешь не хочешь, бога ради выручай. Во что бы то ни стало я должен уехать отсюда. Дай мне денег взаймы!

Глядя на его бледное, возбужденное, доброе лицо, Самойленко вспомнил мнение фон Корена, что таких уничтожать нужно, и Лаевский показался ему слабым, беззащитным ребенком, которого всякий может обидеть и уничтожить».

Но дела со «сбором пожертвований» продвигаются не столь блестяще, как хотелось Лаевскому, и он вменяет это в вину доброхоту Самойленко:

« - Но крайний срок суббота! - прошептал Лаевский, дрожа от нетерпения. - Ради всех святых, до субботы! Если я в субботу не уеду, то ничего мне не нужно... ничего! Не понимаю, как это у доктора могут не быть деньги!»

Паранойяльному и подозрительному, как все нарциссы, Лаевскому втемяшивается в голову, что Самойленко за его спиной сплетничает о его бедственном положении. Проекция — раз. Секрет Полишинеля — два. Затруднения Лаевского широко известны благодаря его моральному эксгибиционизму. Но нарциссик разгневан, нарциссик нервозен - его подлый план под угрозой срыва. Как не спустить пар на «лошка» Самойленко?

«- Прошу вас обо мне не заботиться! - продолжал Лаевский. - Не обращайте на меня внимания. И кому какое дело до меня и до того, как я живу? Да, я хочу уехать! Да, я делаю долги, пью, живу с чужой женой, у меня истерика, я пошл, не так глубокомыслен, как некоторые, по кому какое дело до этого? Уважайте личность!
- Ты, братец, извини, - сказал Самойленко, сосчитав до тридцати пяти, - но...
- Уважайте личность! - перебил его Лаевский. - Эти постоянные разговоры на чужой счет, охи да ахи, постоянные выслеживания, подслушивания, эти сочувствия дружеские... к черту! Мне дают деньги взаймы и предлагают условия, как мальчишке! Меня третируют, как черт знает что! Ничего я
не желаю! - крикнул Лаевский, шатаясь от волнения и боясь, как бы с ним опять не приключилась истерика.
- Ничего я не желаю! Только прошу, пожалуйста, избавить меня от опеки. Я не мальчишка и не сумасшедший и прошу снять с меня этот надзор!
- Постоянные заглядывания в мою душу, - продолжал Лаевский, - оскорбляют во мне человеческое достоинство, и я прошу добровольных сыщиков прекратить свое шпионство! Довольно!
- Что ты... что ты сказал? - спросил Самойленко, сосчитав до ста, багровея и подходя к Лаевскому.
- Довольно! - повторил Лаевский, задыхаясь и беря фуражку.
- Я русский врач, дворянин и статский советник! - сказал с расстановкой Самойленко. - Шпионом я никогда не был и никому не позволю себя оскорблять! - крикнул он дребезжащим голосом, делая ударение на последнем слове.
- Замолчать! (…) Извольте взять ваши слова назад!
Лаевский, уже не помнивший, какие он слова говорил, отвечал:
- Оставьте меня в покое! Я ничего не хочу! Я хочу только, чтобы вы и немецкие выходцы из жидов оставили меня в покое! Иначе я приму меры! Я драться буду!»

Самойленко, как и большинство духовно здоровых людей, не знакомых с нашей темой, коренным образом заблуждается насчет истинной сути своего друга:

«Он видел в Лаевском доброго малого, студента, человека-рубаху, с которым можно было и выпить, и посмеяться, и потолковать по душе. То, что он понимал в нем, ему крайне не нравилось. Лаевский пил много и не вовремя, играл в карты, презирал свою службу, жил не по средствам, часто употреблял в разговоре непристойные выражения, ходил по улице в туфлях и при посторонних ссорился с Надеждой Федоровной - и это не нравилось Самойленку.

А то, что Лаевский был когда-то на филологическом факультете, выписывал теперь два толстых журнала, говорил часто так умно, что только немногие его понимали, жил с интеллигентной женщиной - всего этого не понимал Самойленко, и это ему нравилось, и он считал Лаевского выше себя и уважал его».

Вот еще, кстати, интересное наблюдение. Самойленко считает Лаевского умным, хотя его речи понятны немногим. Многие из вас мне пишут о выдающемся уме своих нарциссов и в доказательство присылают выдержки из переписки. Так вот, я ни разу не видела в этих фрагментах ничего не то чтобы умного, но и хотя бы не откровенно глупого. Куча оборванных фраз, недоговоренных мыслей, противоречие на противоречии, их излюбленные многоточия, обилие вопросительных знаков и воскликов невпопад, бессмысленные нагромождения умных слов, вперемешку с исковерканными, напрочь ускользающий смысл — вот он, «умищще» нарциссов. А то, что этот «поток сознания» мы принимаем за проявление ума - не иначе, как действие газлайтинга...

(Кстати, образчик такой писанины вы можете найти в одной из последней тем в нашей группе Вконтакте. Модератор группы Алиса Сергеева подверглась нападкам и преследованию нарцисски из Сети. Так вот, я даже не смогла понять, о чем эта девчушка пишет Алисе. Слова вроде знакомые, а смысл ускользает напрочь :).

…Навострив лыжи в сторону Питера, Лаевский интуитивно ищет оправданий своей вопиющей непорядочности, о которой смутно догадывается. Осознание своей истинной сути — лентяя, кидалы, болтуна - невыносимо. Поэтому Лаевский уверяет себя, что действительно раздаст долги и выпишет в Питер Надежду Федоровну. Догадываясь, меж тем, что он этого не сделает...

«Он хотел обдумать свое положение и боялся думать. Ему страшно было сознаться, что доктор поймал его на обмане, который он так долго и тщательно скрывал от самого себя. Всякий раз, думая о своем будущем, он не давал своим мыслям полной свободы. Он сядет в вагон и поедет - этим решался вопрос его жизни, и дальше он не пускал своих мыслей. Как далекий тусклый огонек в поле, так изредка в голове его мелькала мысль, что где-то в одном из переулков Петербурга, в отдаленном будущем, для того чтобы разойтись с Надеждой Федоровной и уплатить долги, ему придется прибегнуть к маленькой лжи; он солжет только один раз, и затем наступит полное обновление. И это хорошо: ценою маленькой лжи он купит большую правду.

Теперь же, когда доктор своим отказом грубо намекнул ему на обман, ему стало понятно, что ложь понадобится ему не только в отдаленном будущем, но и сегодня, и завтра, и через месяц, и, быть может, даже до конца жизни. В самом деле, чтобы уехать, ему нужно будет солгать Надежде Федоровне, кредиторам и начальству; затем, чтобы добыть в Петербурге денег, придется солгать матери, сказать ей, что он уже разошелся с Надеждой Федоровной; и мать не даст ему больше пятисот рублей, - значит, он уже обманул доктора, так как будет не в состоянии в скором времени прислать ему денег, затем, когда в Петербург приедет Надежда Федоровна, нужно будет употребить целый ряд мелких и крупные обманов, чтобы разойтись с ней: и опять слезы, скука, постылая жизнь, раскаяние, и, значит никакого обновления не будет. Обман, и больше ничего.

В воображении Лаевского выросла целая гора лжи. Чтобы перескочить ее в один раз, а не лгать по частям, нужно было решиться на крутую меру - например, ни слова не говоря, встать с места, надеть шапку и тотчас же уехать без денег, не говоря ни слова, но Лаевский чувствовал, что для него это невозможно».

Но даже бесчестному поступку, который он замыслил, Лаевский находит благородное оправдание.

«Быть может, он очень умен, талантлив, замечательно честен; быть может, если бы со всех сторон его не замыкали море и горы, из него вышел бы превосходный земский деятель, государственный человек, оратор, публицист, подвижник. Кто знает! Если так, то не глупо ли толковать, честно это или нечестно, если даровитый и полезный человек, например, музыкант или художник, чтобы бежать из плена, ломает стену и обманывает своих тюремщиков? В положении такого человека все честно».

Вот она, опасная философия вседозволенности: что все люди, конечно, равны, но одни равнее других и имеют право на аморальные поступки — ради достижения неких высших целей. А как же нарциссу хочется быть таким «особым», «избранным», «исключительным» человеком!

Словом, Лаевскому удается втереть очки всем. Единственный, кто не заблуждается насчет его истинной сути - это фон Корен, ученый-зоолог, приехавший в городок два года назад, в одно время с Лаевским и поначалу даже приятельствовавший с ним.

Как я уже писала, Лаевскому удается убедить свое окружение в том, что он тонко чувствующий интеллигент, которому чертовски не везет по жизни. Единственный, кто не заблуждается насчет его истинной сути — Николай Васильевич фон Корен, ученый-зоолог, чей образ в фильме «Плохой хороший человек» блестяще воплотил Владимир Высоцкий.

Почему же фон Корен видит в Лаевском то, чего не видит никто? Попробуем разобраться в этом.

Итак, Лаевский и фон Корен приезжают в городок примерно в одно время — два года назад. У обоих есть цели. У Лаевского, как мы помним, это служение Отечеству и трудовая жизнь на винограднике с возлюбленной. Фон Корен прибыл, чтобы изучить фауну Черного моря — в рамках подготовки научной экспедиции, о которой он постоянно говорит.

Первое время фон Корен с Лаевским даже приятельствуют, но через пару месяцев резко отдаляются друг от друга.

«Я понял Лаевского в первый же месяц нашего знакомства. Такие люди, как он, очень любят дружбу, сближение, солидарность и тому подобное, потому что им всегда нужна компания для винта, выпивки в закуски; к тому же они болтливы и им нужны слушатели. Мы подружились, то есть, он шлялся ко мне каждый день, мешал мне работать и откровенничал насчет своей содержанки. На первых же порах он поразил меня своею необыкновенною лживостью, от которой меня просто тошнило. В качестве друга я журил его, зачем он много пьет, зачем живет не по средствам и делает долги, зачем ничего не делает и не читает, зачем он так мало культурен и мало знает».

Вот верно подмечает фон Корен! Нарциссы обожают «общение» (они часто используют именно это слово, а не «дружбу» или «любовь»). Причин тут как минимум две. Во-первых, нарциссу очень тошно и даже страшно наедине с собой - собственная пустота засасывает, наваливаются черные мысли, изнуряет бесполезная, «мелкая» рефлексия.

Во-вторых, нарциссы так любят общение потому, что нуждаются в непрерывном поступлении нарциссического ресурса. Поэтому он то бахвалится перед нами своей крутью, брендовыми одежками и высокими знакомствами, то изливает свою многострадальную душу, то жалится на поломатую жизнь, поруганную любовь и стремительно уходящее здоровье (они очень ипохондричны)...

Показательно, что нарцисс «общается» только о себе, вашими делами и мыслями он не интересуется. Если вам и дозволяется вставить пару предложений, то вас выслушивают без особого интереса и вопросов не задают. Если вас о чем и спрашивают, то это о внешних достижениях: вышла ли замуж, купила ли шубу, какая зарплата и должность. Исходя из полученной информации, нарцисс или обесценивает вас, или испытывает новый приступ зависти.

«Общение» Лаевского, как мы видим, типично нарциссическое: это поверхностная рефлексия, которая выдается на гора в промышленных количествах, и нытье о своих проблемах. Такой формат общения - «игра в одни ворота» - более-менее сносен для терпеливого добряка Самойленко. Но фон Корену монологи Лаевского быстро приедаются. Как вы думаете, почему? Об этом я напишу ниже.

А пока вновь послушаем Николая Васильевича:

«В ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил: "Я неудачник, лишний человек!", или: "Что вы хотите, батенька, от нас, осколков крепостничества.", или: "Мы вырождаемся..." Или начинал нести длинную галиматью об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых говорил: "Это наши отцы по плоти и духу". Понимайте так, мол, что не он виноват в том, что казенные пакеты по неделям лежат нераспечатанными и что сам он пьет и других спаивает, а виноваты в этом Онегин, Печорин и Тургенев, выдумавший неудачника и лишнего человека! Причина крайней распущенности и безобразия, видите-ли, лежит не в нем самом, а где-то вне, в пространстве.
И притом - ловкая штука! - распутен, лжив и гадок не он один, а мы... "мы люди восьмидесятых годов", "мы вялое, нервное отродье крепостного права", "нас искалечила цивилизация"...

Обратите внимание, что фон Корен тоже выделяет у Лаевского стремление проецировать свое моральное убожество на всех.

Вторая деталь, подмеченная фон Кореном: в своих бедах нарцисс винит все и вся, кроме себя самого.

«Одним словом, мы должны понять, что такой великий человек, как Лаевский, и в падении своем велик; что его распутство, необразованность и нечистоплотность составляют явление естественно-историческое, освященное необходимостью, что причины тут мировые, стихийные и что перед Лаевским надо лампаду повесить, так как он - роковая жертва времени, веяний, наследственности и прочее.

Все чиновники и дамы, слушая его, охали и ахали, а я долго не мог понять, с кем я имею дело: с циником или с ловким мазуриком? Такие субъекты, как он, с виду интеллигентные, немножко воспитанные и говорящие много о собственном благородстве, умеют прикидываться необыкновенно сложными натурами.

Лаевский - довольно несложный организм. Вот его нравственный остов: утром туфли, купанье и кофе, потом до обеда туфли, моцион и разговоры, в два часа туфли, обед и вино, в пять часов купанье, чай и вино, затем винт и лганье, в десять часов ужин и вино, а после полуночи сон и lа femme. Существование его заключено в эту тесную программу, как яйцо в скорлупу. Идет ли он, сидит ли, сердится, пишет, радуется - все сводится к вину, картам, туфлям и женщине».

И это архиверно! За внешней нарциссовой многозначительностью и загадоШностью, которую мы нередко разгадываем годами и десятилетиями, скрывается весьма примитивно устроенная личность.

«О людях судят по их поступкам. Что он сделал за эти два года, пока живет здесь? Во-первых, он научил жителей городка играть в винт; теперь в винт играют от утра до поздней ночи все, даже женщины и подростки.

Во-вторых, он научил обывателей пить пиво, которое тоже здесь не было известно; ему же обыватели обязаны сведениями по части разных сортов водок, так что с завязанными глазами они могут теперь отличить водку Кошелева от Смирнова номер двадцать один.

В-третьих, прежде здесь жили с чужими женами тайно; прелюбодеяние считалось чем-то таким, что стыдились выставлять на общий показ; Лаевский же явился в этом отношении пионером; он живет с чужой женой открыто.

(...)
Это развращенный и извращенный субъект. Редко где можно встретить такое ничтожество. (…) Я бы не обратил внимания на его ничтожество, я бы прошел мимо него, если бы он не был так вреден и опасен. (…) Он заразителен в высшей степени. Еще год-два и - он завоюет все кавказское побережье. Вы знаете, до какой степени масса, особенно ее средний слой, верит в интеллигентность, в университетскую образованность, в благородство манер и литературность языка. Какую бы он ни сделал мерзость, все верят, что это хорошо, что это так и быть должно, так как он интеллигентный, либеральный и университетский человек.

К тому же он неудачник, лишний человек, неврастеник, жертва времени, а это значит, что ему все можно. Он, милый малый, душа-человек, он так сердечно снисходит к человеческим слабостям; он сговорчив, податлив и покладист, не горд, с ним и выпить можно, и посквернословить, и посудачить... Масса, всегда склонная к антропоморфизму в религии и морали, больше всего любит тех божков, которые имеют такие же слабости, как она сама. Судите же, какое у него широкое поле для заразы! К тому же он недурной актер и ловкий лицемер».

Что же фон Корен предлагает делать с «развращенными и извращенными субъектами», которые вредны и опасны для общества?

«По-моему, самый прямой и верный путь, это - насилие. (…) В интересах человечества, в своих собственных интересах такие люди должны быть уничтожаемы. Непременно. Я не настаиваю на смертной казни. Если доказано, что она вредна, то придумайте что-нибудь другое. Уничтожить Лаевского нельзя, ну так изолируйте его, обезличьте, отдайте в общественные работы... А если горд, станет противиться - в кандалы! Мы должны сами позаботиться об уничтожении хилых и негодных, иначе, когда Лаевские размножатся, цивилизация погибнет, и человечество выродится совершенно».

Лично мне после подобных заявлений фон Корена очевидно, что Чехов нарисовал нам образ социопата, человеконенавистника, микро-фашиста. Вот эта пропаганда чисток человечества от «ничтожеств» и «вредных микробов» - вам она не напоминает идеологию Гитлера с ее ненавистью к евреям, душевнобольным и по большому счету ко всему сущему?

Свой фашизм фон Корен ловко обосновывает законами природы. Это тоже одна из излюбленных тем триадников: мол, сама природа создала меня санитаром человеческих джунглей. Свое хищничество они определяют как миссию, и их распирает от гордости за свое «высокое» предназначение.

Вот показательный диалог фон Корена с Самойленко:

«(реплика Самойленко) - Бывают, знаешь, зверьки, не больше крысы, на вид красивенькие, но в высочайшей степени, скажу я тебе, подлые и безнравственные. Идет такой зверек, положим, по лесу;
увидел птичку, поймал и съел. Идет дальше и видит в траве гнездышко с яйцами; жрать ему уже не хочется, сыт, но все-таки раскусывает яйцо, а другие вышвыривает из гнезда лапкой. Потом встречает лягушку и давай с ней играть. Замучил лягушку, идет и облизывается, а навстречу ему жук. Он жука лапкой... И все он портит и разрушает на споем пути... Залезает и в чужие норы, разрывает зря муравейники, раскусывает улиток... Встретится крыса - он с ней в драку; увидит змейку или мышонка - задушить надо. И так целый день. Ну, скажи, для чего такой зверь нужен? Зачем он создан?
- (…) Твой зверь сокрушает только слабых, неискусных, неосторожных - одним словом, имеющих недостатки, которые природа не находит нужным передавать в потомство. Остаются в живых только более ловкие, осторожные, сильные и развитые. Таким образом, твой зверек, сам того не подозревая, служит великим целям усовершенствования».

Ну как тут не вспомнить «социального хакера Ярослава» и Сэма нашего Вакнина, преисполненного мрачного самодовольства, потому как он «лопает мыльные пузыри наших обветшавших самостей», т. е. выводит нас, убогих и насквозь лицемерных, на чистую воду?

Мне всегда было интересно, почему фон Корен так быстро «щелкнул» Лаевского. Почему он не заблуждается на его счет, как, например, Самойленко или та же Надежда Федоровна? Потому что он очень проницательный? Невероятно умный? Или потому что Самойленко полный наивняк, а у фон Корена глаз-алмаз? Нет, вовсе не поэтому.

А потому, наверно, что он интуитивно понимает устройство Лаевского, потому как очень оно похоже на его собственное. И это понимание именно интуитивное, бессознательное, поскольку фон Корен считает себя полной противоположностью Лаевского.

Как на ладони, видит он и мотивы Лаевского, и достоверно прогнозирует его поведение:

«Что-нибудь из двух, Александр Давидыч: или ты с ним в заговоре, или же, извини, ты простофиля. Неужели ты не понимаешь, что он проводит тебя, как мальчишку, самым бессовестным образом? Ведь ясно как день, что он хочет отделаться от нее и бросить ее здесь.

- Но это невозможно! - сказал Самойленко, вспоминая ту ночь, когда Лаевский ночевал у него. - Он так страдает!
- Что ж из этого? Воры и поджигатели тоже страдают!
- Постой, давай хладнокровно рассудим. Можно будет, полагаю, устроить вот как... - соображал Самойленко, шевеля пальцами. - Я, понимаешь, дам ему деньги, но возьму с него честное благородное слово, что через неделю же он пришлет Надежде Федоровне на дорогу.
- И он даст тебе честное слово, даже прослезится и сам себе поверит, но цена-то этому слову? Он его не сдержит, и когда через год-два ты встретишь его на Невском под ручку с новой любовью, то он будет оправдываться тем, что его искалечила цивилизация и что он сколок с Рудина".

Нет ничего удивительного в том, что и Лаевский точно определяет суть фон Корена:

«Это натура твердая, сильная, деспотическая. Ты слышал, он постоянно говорит об экспедиции, и это не пустые слова. Ему нужна пустыня, лунная ночь; кругом в палатках и под открытым небом спят его голодные и больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики, доктор, священник, и не спит только один он и, как Стенли, сидит на складном стуле и чувствует себя царем пустыни и хозяином этих людей. Он идет, идет, идет куда-то, люди его стонут и мрут один за другим, а он идет в идет, в конце концов погибает сам и все-таки остается деспотом и царем пустыни, так как крест у его могилы виден караванам за тридцать - сорок миль и царит над пустыней.

 Из него вышел бы превосходный, гениальный полководец. Он умел бы топить в реке свою конницу и делать из трупов мосты, а такая смелость на войне нужнее всяких фортификаций и тактик. О, я его отлично понимаю!

Мне на пароходе один проезжий ученый рассказывал, что Черное море бедно фауной и что на глубине его, благодаря изобилию сероводорода, невозможна органическая жизнь. Но фон Корен самостоятелен и упрям: он работает на Черном море, потому что никто здесь не работает; он порвал с университетом, не хочет знать ученых и товарищей, потому что он прежде всего деспот, а потом уж зоолог. И из него, увидишь, выйдет большой толк. Он уж и теперь мечтает, что когда вернется из экспедиции, то выкурит из наших университетов интригу и посредственность и скрутит ученых в бараний рог.

А живет он второе лето в этом вонючем городишке, потому что лучше быть первым в деревне, чем в городе вторым. Он здесь король и орел; он держит всех жителей в ежах и гнетет их своим авторитетом. Он прибрал к рукам всех, вмешивается в чужие дела, все ему нужно, и все боятся его. Я ускользаю из-под его лапы, он чувствует это и ненавидит меня».

По сути, ненависть Лаевского к фон Корену и ненависть фон Корена к Лаевскому — это нарциссическая ненависть (или, в мягкой фазе, нелюбовь), направленная на самого себя.

А теперь предлагаю сопоставить Лаевского и фон Корена по ряду контрольных признаков, характерных для темнотриадников.

Раздутое самомнение и человеконенавистничество наличествует у обоих. Фон Корен считает себя вправе производить «зачистку» человечества от ничтожеств типа Лаевского, т.е., видимо, мнит себя санитаром общества. Он относится к людям как к расходному материалу. По ошибке уничтожил не того? Ну что теперь поделаешь... Великая цель — оптимизация человеческой породы — недостижима без жертв. Правда, эти жертвы предполагается приносить за счет других. Но это же из любви к человечеству, для его же блага...

«- Но какой у вас есть критериум для различения сильных и слабых?
- Знание и очевидность. Бугорчатых и золотушных узнают по их болезням, а безнравственных и сумасшедших по поступкам.
- Но ведь возможны ошибки!
- Да, но нечего бояться промочить ноги, когда угрожает потоп».

Чехов не случайно подчеркивает самолюбование фон Корена.

«Покончив с альбомом, фон Корен брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз, долго прицеливался в портрет князя Воронцова или же становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо, большой лоб и черные, курчавые, как у негра, волоса, и свою рубаху из тусклого ситца с крупными цветами, похожего на персидский ковер, и широкий кожаный пояс вместо жилетки. Самосозерцание доставляло ему едва ли не большее удовольствие, чем осмотр фотографий или пистолета в дорогой оправе. Он был очень доволен и своим лицом, и красиво подстриженной бородой, и широкими плечами...».

Фон Корен явно кайфует от того, что окружение считает его человеком с несгибаемой волей и железной выдержкой. Но это по большей части поза. Так, он неоднократно заявляет, что у него рука бы не дрогнула уничтожить Лаевского. И, вызывая его на дуэль, инициирует очередную волну трепета перед своей жесткостью, храбростью и фанатичной якобы непримиримостью к злу.

Меж тем, отправляясь на дуэль, фон Корен вовсе не намеревается подвергать себя опасности, так что ни о каких чудесах храбрости речи не идет.

“- А ты не волнуйся, - засмеялся зоолог. - Можешь быть покоен, дуэль ничем не кончится. Лаевский великодушно в воздух выстрелит, он иначе не может, а я, должно быть, и совсем стрелять не буду. Попадать под суд из-за Лаевского, терять время - не стоит игра свеч».

Зачем же ему дуэль? Напугать Лаевского? Насладиться его страхом, загнанностью, зависимостью? «Проучить» - т. е. показать, кто «главнее»? Садизм и невероятно раздутое самомнение.

Ну и, конечно, мощная подкачка нарцресурса. Трепет, почитание, восторженные перешушукивания: дескать, какой храбрец наш Николай Василич. И какой великодушный — ведь не убил же, а мог...

Весьма раздуто мнение о своей персоне и у Лаевского. Оборотная сторона его показного самоуничижения - презрение к людям:

“Он вспоминал в мельчайшие подробностях все происшедшее и удивлялся, как эти он мог заискивающе улыбаться ничтожному человеку и вообще дорожить мнением мелких, никому не известных людишек, живущих в ничтожнейшем городе, которого, кажется, нет даже на карте и о котором в Петербурге не знает ни один порядочный человек".

Далее. И Лаевский, и фон Корен эгоцентричны. Они говорят только о себе, о своих делах и проблемах. Из эгоцентричности вытекает их склонность к эксплуатации. Как Лаевский выпрашивает денег в долг, надоедает своими однообразными монологами и чуть ли не принуждает Самойленко разруливать его проблемы, так и фон Корен каждого встречного-поперечного пытается приспособить под свои нужды, по ходу пытаясь вызвать чувство вины. Почему дьякон после завтрака ходил ловить бычков? Хватит валять дурака, надо работать. Пойдемте-ка ко мне, кое-что перепишете...

Слабая эмпатия. Особенно этот дефект бросается в глаза у фон Корена. Он словно бравирует своей жестокостью и непримиримостью к «ничтожествам».

«- Вот уж кого мне не жаль! - сказал фон Корен. - Если бы этот милый мужчина тонул, то я бы еще палкой подтолкнул: тони, братец, тони... Лаевский безусловно вреден и так же опасен для общества, как холерная микроба. Утопить его — заслуга».

Конечно, можно счесть это за браваду, нарциссическое выёживание с целью создать себе имидж Великого и Ужасного. Однако у фон Корена и правда плохо с эмпатией. Вот пример.

“- ...я прошу вас покорнейше обратить внимание на Ивана Андреича. Он сегодня не в нормальном состоянии, так сказать, не в своем уме и жалок. У него произошло несчастие. Терпеть я не могу сплетен, - Шешковский покраснел и оглянулся, - но ввиду дуэли я нахожу нужным сообщить вам. Вчера вечером он в доме Мюридова застал свою мадам с... одним господином.
- Какая гадость! - пробормотал зоолог; он побледнел, поморщился и громко сплюнул. - Тьфу! Нижняя губа у него задрожала; он отошел от Шешковского, не желая дальше слушать, и, как будто нечаянно попробовал чего-то горького, опять громко сплюнул и с ненавистью первый раз за все утро взглянул на Лаевского. Его возбуждение и неловкость прошли, он встряхнул головой и сказал громко:
- Господа, что же это мы ждем, спрашивается? Почему не начинаем?»

Лаевский навскидку может показаться чувствительным и временами даже трепетным. На самом деле он бесчувственен. Чехов не случайно подчеркивает, что Лаевский холоден к природе.

«Восторгаться постоянно природой - это значит показывать скудость своего воображения. В уравнении с тем, что мне может дать мое воображение, все эти ручейки и скалы - дрянь и больше ничего».

В этом обесценивании живого, истинно прекрасного проявляется описанная Эрихом Фромом некрофилия, которую он трактует как ненависть деструктивного человека ко всему живому и к самой жизни, и противопоставляет биофилии — любви к жизни — духовно здорового человека:

Для Лаевского характерно стремление разрушить гармонию, красоту — хотя бы словами:

«Вам говоришь, например, "как красива кисть винограда!", а вы: "да, но как она безобразна, когда ее жуют и переваривают в желудках". К чему это говорить? Не ново и... вообще странная манера».

Далее. И Лаевский, и фон Корен асексуальны. Да-да, и Лаевский, который меняет любовниц с 15-16 лет. Вот что рассказывает о «послужном списке» экс-друга фон Корен:

«Он сам повествует, что тринадцати лет уже был влюблен: будучи студентом первого курса, он жил с дамой, которая имела на него благотворное влияние и которой он обязан своим музыкальным образованием".

(ага, вот еще звоночек: нарцисс из любых отношений извлекает выгоду. Вот и здесь: не просто любовницу нашел, но и бесплатную учительницу музыки).

«На втором курсе он выкупил из публичного дома проститутку и возвысил ее до себя, то есть, взял в содержанки, а она пожила с ним полгода и убежала назад к хозяйке, и это бегство причинило ему немало душевных страданий. Увы, он так страдал, что должен был оставить университет и два года жить дома без дела.

Но это к лучшему. Дома он сошелся с одной вдовой, которая посоветовала ему оставить юридический факультет и поступить на филологический. Он так и сделал».

«Раскрепощенность» Лаевского очень бесит фон Корена:

«Удовлетворяют его только те сочинения или картины, где есть женщина. Наш век, по его мнению, плох и хуже сороковых и шестидесятых годов только потому, что мы не умеем до самозабвения отдаваться любовному экстазу и страсти. У этих сладострастников, должно быть, в мозгу есть особый нарост вроде саркомы, который сдавил мозг и управляет всею психикой.

Понаблюдайте-ка Лаевского, когда он сидит где-нибудь в обществе. Вы заметьте: когда при нем поднимаешь какой-нибудь общий вопрос, например, о клеточке или инстинкте, он сидит в стороне, молчит и не слушает; вид у него томный, разочарованный, ничто для него не интересно, все пошло и ничтожно, но как только вы заговорили о самках и самцах, о том, например, что у пауков самка после оплодотворения съедает самца, - глаза у него загораются любопытством, лицо проясняется, и человек оживает, одним словом.

Все его мысли, как бы благородны, возвышенны или безразличны они ни были, имеют всегда одну и ту же точку общего схода. Идешь с ним по улице и встречаешь, например, осла... "Скажите, пожалуйста, спрашивает, что произойдет, если случить ослицу с верблюдом?" А сны! Он рассказывал вам свои сны? Это великолепно! То ему снится, что его женят на луне, то будто зовут его в полицию и приказывают ему там, чтобы он жил с гитарой...»

И это, кстати, показательно. Вместо «живого» секса многие нарциссы предпочитают «грязные разговоры» (и порно), а затем, по настроению, мастурбацию. Поэтому-то «темпераментный» Лаевский не страдает, не имея секса с Надеждой Федоровной. Во-первых, свои физиологические проблемы он решает просто, а проблемы «возлюбленной» его не волнуют. Во-вторых, одну аддикцию — безудержный секс - он легко заменяет другими: попойками и картами.

А что же с сексом у фон Корена? Сдается мне, то же самое. Мастурбация «по запросу» организма. А, может, и без оной обходится. Среди нарциссов есть настолько холодные типы, что и самоудовлетворением не занимаются, и поллюции у них случаются даже в зрелом возрасте.

Кроме того, в фон Корене часто проскальзывает гадливость в отношении женщин. Например, к Надежде Федоровне, чье имя он постоянно «забывает», а отчество «путает». Возможно, это дремучий внутренний конфликт «шлюха-мадонна». А, может, и тотальное женоненавистничество. Поскольку он агитирует дьякона сплавить свою дьяконицу в монастырь и примкнуть к его экспедиции.

Также не исключено, что фон Корен латентно гомосексуален и, возможно, бежит от этой страшной догадки в аддикцию - фанатичное занятие наукой.

Таким образом, два чеховских антипода — одного поля ягодки с той небольшой разницей, что Лаевский ведет себя как мнимо ничтожный нарцисс, а фон Корен похож на грандиозного, который, по моему разумению, то же или почти то же, что и социопат. Этим людям почти не свойственны приступы самоуничижения, их самооценка стабильно завышена... по крайней мере, так это выглядит со стороны, поскольку моменты переживания собственной ничтожности они тщательно скрывают от посторонних глаз. Это их самый большой стыд и самая сильная уязвимость.

У мнимо ничтожного взлеты и падения всегда несколько истеричны, демонстративны.

В заключительном посте я порассуждаю, возможно ли нравственное возрождение Лаевского и как долго продлится его «новая жизнь», которую он начинает после дуэли.

Жизнь нарцисса циклична — это череда взлетов к грандиозности и падений в ничтожность. Микроколебания туда и обратно у него происходят постоянно, но время от времени нарцисс переживает глобальные кризисы. Это случается, когда нарцисс испытывает большой пробел величия — т. е., к нему приходит понимание, сколь велика разница между его ложным Я, презентуемым миру, и истинным Я, точнее, его жалкими руинами. В этот момент нарцисса
накрывает очень жгучий, специфический стыд. С Лаевским это происходит после ссоры с фон Кореном.

Переживания нарциссического стыда — самые тяжелые в жизни нарцисса. И он защищает себя от них, как может. Вот почему, поймав от нас «плохое» отражение (а чаще — надумав его), он стремится поскорее перебросить его на нас. Логика тут такая: это не он ничтожный, это мы плохие, раз «неправильно» отражаем его, такого хорошего. За счет обесценивания вас нарцисс какое-то время поддерживает в состоянии грандиозности свое шаткое ложное Я и тем самым спасается от нарциссического стыда.

Как видим, Лаевский долгое время защищает себя от этих переживаний, обесценивая Надежду Федоровну, Самойленко, фон Корена и прочих. Однако ссора с зоологом становится для Лаевского критическим моментом, когда он сталкивается со своей ничтожностью нос к носу (а до этого он только рисовался ничтожным — в манипулятивных, хоть и неосознаваемо манипулятивных, целях). Презрение и ненависть значимого человека (а он втайне побаивается и трепещет перед фон Кореном) — это не то, от чего нарцисс может отмахнуться.

Как наши «пациенты» переживают нарциссический стыд? Более расстроенные нарциссы, которые не в состоянии с ним совладать, пытаются заглушить его неумеренными возлияниями, «перебить» физической болью (самоповреждения), рисковыми мероприятиями («русская рулетка», гонки на огромной скорости, ввязывание в драки и т.д) и даже суицидом.

Нарцисс, который хоть как-то может совладать с нарциссическим стыдом, начинает безжалостное самобичевание. В такие моменты он ненавидит и презирает себя, а значимых близких, наоборот, идеализирует. Так происходит и у Лаевского:

«Грозы уж он не боится и природы не любит, бога у него нет, все доверчивые девочки, каких он знал когда-либо, уже сгублены им я его сверстниками, в родном саду он за всю свою жизнь не посадил ни одного деревца и не вырастил ни одной травки, а живя среди живых, не спас ни одной мухи, а только разрушал, губил и лгал, лгал...»

“Что в моем прошлом не порок?" - спрашивал он себя, стараясь уцепиться за какое-нибудь светлое воспоминание как падающий в пропасть цепляется за кусты.

Гимназия? Университет? Но это обман. Он учился дурно и забыл то, чему его учили. Служение обществу? Это тоже обман, потому что на службе он ничего не делал, жалованье получал даром и служба его - это гнусное казнокрадство, за которое не отдают под суд.

Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, не участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не написал ни одной полезной, непошлой строчки, не сделал людям ни на одни грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их. Ложь, ложь и ложь...»

Переживая нарциссический стыд, наши «герои» как никогда остро ощущают свое одиночество, отверженность, то, что они «ни с кем не разделяют экзистенциальной платформы» (цитата из Вакнина по памяти). Вот почему от нарциссов, находящихся в таком состоянии, мы и получаем эти невозможно жалкие, покаянные письма, над которыми хочется «обнять и плакать». По сути, нарцисс взывает к нам, как трехлетнее дитя, разбившее коленку, рыдает, уткнувшись в мамин подол и получая столь остро необходимое утешение и ласку.

Свое одиночество внезапно осознает и Лаевский — казалось бы, душа местного общества, с которым многие не прочь пофилософствовать, перекинуться в картишки и раздавить бутылочку-другую. Он вдруг понимает, что опереться в этот тяжелый момент ему абсолютно не на кого. Никто не погладит по голове, не подует на бобо. Даже родная мать! Лаевский пробует писать ей, но каждый раз на него находит ступор.

«Он взял перо и написал дрожащим почерком:
"Матушка!"
Он хотел написать матери, чтобы она во имя милосердного бога, в которого она верует, дала бы приют и согрела лаской несчастную, обесчещенную им женщину, одинокую, нищую и слабую, чтобы она забыла и простила все, все, все и жертвою хотя отчасти искупила страшный грех сына; но он вспомнил, как его мать, полная, грузная старуха, в кружевном чепце, выходит утром из дома в сад, а за нею идет приживалка с болонкой, как мать кричит повелительным голосом на садовника и на прислугу и как гордо, надменно ее лицо, - он вспомнил об этом и зачеркнул написанное слово.

Лаевский то садился у стола, то опять отходил к окну; он то тушил свечу, то опять зажигал ее. Он вслух проклинал себя, плакал, жаловался, просил прощения; несколько раз в отчаянии подбегал он к столу и писал:
"Матушка!"
Кроме матери, у него не было никого родных и близких; но как могла помочь ему мать? И где она? Он хотел бежать к Надежде Федоровне, чтобы пасть к ее ногам, целовать ее руки и ноги, умолять о прощении, но она была его жертвой, и он боялся ее, точно она умерла.

Он порывисто и крепко обнял ее, осыпал поцелуями ее колени и руки, потом, когда она что-то бормотала ему и вздрагивала от воспоминаний, он пригладил ее волосы и, всматриваясь ей в лицо, понял, что эта несчастная, порочная женщина для него единственный близкий, родной и незаменимый человек».

Нарциссический стыд — нарциссово дно, от которого он стремится поскорее оттолкнуться. Вот почему в такие моменты наши «герои» искренне хотят начать «новую жизнь». И часто даже начинают ее. Бросают пить. Начинает учить английский. Садятся на диету. Раздают долги. Едут навестить заброшенного ребенка. Делает подарки значимым людям, которых вновь идеализируют, и раздают обещания, которые собирается выполнить. Видимо, в такие моменты и ведутся разговоры о покупке домика в деревне и рождении двух кудрявых дочек.

Если есть возможность, то, начиная новую жизнь, нарцисс меняет обстановку. Вакнин рассказывает, что масштаб трансформации может быть таков, что нарцисс бросает абсолютно все — работу, окружение, свой город и даже страну — и начинает жизнь «с чистого листа». Вот она, «охота к перемене мест».

В ночь перед дуэлью Лаевский лихорадочно обдумывает, как будет жить дальше, если, конечно, фон Корен не убьет его.

- Ехать в Петербург? - спрашивал себя Лаевский. - Но это значило бы снова начать старую жизнь, которую я проклинаю. И кто ищет спасения в перемене места, как перелетная птица, тот ничего не найдет, так как для него земля везде одинакова. Искать спасения в людях? В ком искать и как? Доброта и великодушие Самойленка так же мало спасительны, как смешливость дьякона или ненависть фон Корена. Спасения надо искать только в себе самом, а если не найдешь, то к чему терять время, надо убить себя, вот и все...»

Чехов рисует нам картину нравственного перерождения Лаевского после дуэли. Во-первых, он вновь идеализирует Надежду Федоровну, которую еще вчера обесценивал, и ведет ее под венец.

«Он слушал ее, гладил ей лицо и волоса, смотрел ей в глаза и говорил:
- У меня нет никого, кроме тебя...
Потом они долго сидели в палисаднике, прижавшись друг к другу, и молчали или же, мечтая вслух о своей будущей счастливой жизни».

Во-вторых, он переезжает в скромный домик, бросает пить, берется за работу, надеясь поскорее расплатиться с кредиторами. «Новая жизнь» Лаевского поражает даже фон Корена (а почему поражает? Потому, что социопат ничего подобного не испытывает).

“- Я удивляюсь, - тихо сказал зоолог. - Как он скрутил себя!
- Да, удивления достойно, - вздохнул Самойленко. - Так с утра до вечера сидит, все сидит и работает. Долги хочет выплатить. А живет, брат, хуже нищего!
- Да, сильно он скрутил себя, - повторил фон Корен. - Его свадьба, эта целодневная работа из-за куска хлеба, какое-то новое выражение на его лице и даже его походка - все это до такой степени необыкновенно, что я и не знаю, как назвать это».

Как назвать? Нарцисс в фазе ничтожности. Пережив пробел величия и ужас нарциссического стыда, он «берется за ум». Такие крутые меры — а точнее, их результат в виде одобрения и восхищения окружающих — способствует получению нужных отражений и быстрой подкачке грандиозности. И когда она подкачается до более-менее высокой отметки (достаточной она не бывает никогда, нарцисс ненасытен), нарциссово «просветление» заканчивается.

Потому как его «новая жизнь» была всего лишь имитацией жизни «человека нормального» - такого, каким в представлении нарцисса он должен быть, чтобы снискать так необходимые ему одобрение, восхищение, признание, внимание и т.д. Начиная «новую жизнь», нарцисс не осознает, что он опять имитирует. Что его «новая жизнь» нова лишь внешне, ритуально, но реальных, глубинных перемен за ней не стоит.

А они, к сожалению, невозможны. Чтобы жить иначе — нужно иметь другое устройство личности, другую «начинку». А нарциссическая патология, увы, неизлечима.

Словом, «новая жизнь» Лаевского — затишье перед очередной бурей, закономерный и многажды повторяющийся этап в жизни нарцисса. Поэтому: верю ли я, что новая жизнь Лаевского продлится хоть сколько-то долго? Нет, не верю. Не потому, что я пессимист, циник и т.д. С точностью до наоборот. Не верю я в нее потому, что при нарциссической организации личности нельзя взять и стать нормальным человеком. Нет для этого внутреннего ресурса...